Когда уходит кто-то, кого ты знал лично, пусть даже мимоходом, очень хочется избегать красивых слов вроде "ушла эпоха" или "живая легенда", хотя эти слова абсолютно правильны, и подобрать к ним синоним вряд ли возможно – действительно, эпоха, действительно, легенда. Те, кто знал ее близко, могут рассказать, я уверена, тысячи примеров того, каким прекрасным, самоотверженным и искренним человеком она была. И она действительно была таким человеком, искренне, всей душой переживавшим за людей.
Ее судили даже "свои" – за поступки, которые действительно не следовало совершать. Я рада, что никогда не судила ее лично даже при том, что я честно писала, что эти поступки приносят вред. Я могла анализировать этот вред, но всегда подчеркивала, что мы не должны выносить суждения в отношении старого человека, который, возможно, не до конца понимает последствия своих действий. Женщина в 90 лет, не встающая с инвалидного кресла, слаба и уязвима, и именно на Путине лежит вина за то, что он пользовался этой уязвимостью. И это был как раз тот случай, когда правильнее было судить провокатора и сам поступок, но не человека.
Но если говорить о ней, как о человеке, в моей жизни с Людмилой Михайловной связано три эпизода и маленькая эпоха под названием "Молодежное правозащитное движение". Первый эпизод – май 2012 года, Москва, движение "Окупай Абай", которое на тот момент располагалась на Арбате у памятника Булату Окуджаве. Тогда я впервые увидела Людмилу Алексееву, пришедшую поддержать протестующих: старенькую, едва передвигающуюся даже с палочкой, но удивительно мужественную, готовую, казалось, лично защищать молодых ребят от озверевшего ОМОНа. К слову, через пару дней ОМОН действительно жестко разогнал "арбатский" палаточный лагерь, и чудо, что Людмилы Михайловны не оказалось там в тот момент.
Второй эпизод, уже на Летней правозащитной школе, в июле 2012 года. Людмила Михайловна пришла к нам на занятия за день до своего 85-летия, и даже взяла у меня интервью. Оказывается, она всегда беседовала с новыми студентами школы, особенно из числа не-москвичей, чтобы узнать, чем живут правозащитники в регионах. А потом она начала рассказывать о себе и о стране, и плакала – в прямом смысле плакала за народ, подавляющее большинство которого, с радостью поддаваясь пропаганде, относилось к ней с ненавистью и в советское время, и в последние годы. Она же говорила о том, что русский народ заслуживает гораздо лучшей участи, чем та, которую он имеет.
"Наш народ выиграл такую войну, он столько пережил! Он заслуживает того, чтобы жить ничуть не хуже, чем американцы или немцы. Потомки тех, кто выиграл войну, заслуживают того, чтобы к ним относились с уважением", – повторяла она со слезами. А ведь это было уже после того, как ее, совсем уже пожилую, избили на улице. Она не озлобилась, не мстила, она плакала о судьбе ненавидящего его народа – притом не на камеру, не на показ, а в разговоре со "своими", с единомышленниками, на внутреннем мероприятии.
Много раз после этого, когда ее критиковали и просто ругали, когда справедливо отмечали, что она не должна была ласково общаться с диктатором и убийцей тысяч людей (и верно, она не должна была этого делать хотя бы потому, что этот диктатор не стоит ее мизинца и не достоин был таких унижений с ее стороны), когда упрекали в "продажности властям", я вспоминала ее, хрупкую и немощную, стоящую на ветру на оцепленном полицией Арбате, или ее, плачущую перед растерявшейся молодежью о судьбе России.
А третий эпизод – когда на той же правовой школе проживавшие в одном отеле с нами "МЧСовцы" написали администрации гостиницы жалобу на то, что не желают обедать в одной столовой со "скопищем нацпредателей". В итоге в последние дни нас просто оказались кормить. Никаких кафе поблизости не было, а перерывы между занятиями были слишком короткими, чтобы успеть съездить за едой. Мнения инструкторов школы разделились: некоторые, к примеру, считали, что мы сами виноваты, позволив себе накануне безобидные шутки по поводу обилия гречки в столовском меню. Людмила Алексеева нас не осуждала. Как только она узнала о случившемся, она велела отправить в гостиницу огромное количество еды с банкета, на котором праздновалось ее 85-летие, и которая была предназначена вовсе не для нас…
Да, она могла ошибаться, она могла с возрастом потерять способность просчитывать какие-то вещи. Но кто из нас может заявлять, что он в 90 лет вообще не потеряет способность мыслить, не говоря уж про то, чтобы мыслить стратегически? Но никогда она не была неискренней! Она жила мыслью о людях, ее сердце болело страданиями каждого конкретного человека, она боролась и плакала за людей, она излучала человечность. В нашем безумном, до невыносимости жестоком мире она была именно огоньком человечности: доступная для всех, даже совсем незнакомых, разговаривавшая на равных и с государственными чиновниками, и с молодежью из провинции, смелая, непреклонная, добрая…
Ее невозможно было сломить, она не знала страха, и могла унижаться перед теми, кто совсем недостоин ее, только по одной причине – она искренне верила, что это сможет кому-то помочь. Ее могли обманывать в последние годы жизни, "подсовывать" людей, недостойных ее помощи, уговаривать прибегнуть к средствам, которые не оправдывали цели. Но она поддавалась этим уговорам только потому, что верила – это на самом деле способно спасти человека, пусть даже совершенно незнакомого ей человека.
Это ее имя с гордостью называли ребята из Молодежного правозащитного движения, когда ездили в командировки в Беларусь в разгар репрессий. Это ее книгу об истории инакомыслия в СССР я читала в ранней молодости, еще живя в России. Ее запомнят разной: сильным борцом или добрым утешителем, мудрой или немощной, правой или неправой. Но я никогда не забуду того, как она плакала – по-настоящему плакала за людей, которые никогда не были достойны ее слез…
! Орфография и стилистика автора сохранены
